широких бровей, шипит на него и толкает ладошками в грудь. "Давай! Давай! Давай! - можно прочесть по ее губам, - Ну же, милый! Еще. Еще. Ещё..." Она обижается на что-то. Это видно по ее глазам - из них льётся обида, злость, нетерпение.
"Да почему ты не можешь? Почему не даешь мне то, о чем я прошу? Ты что слабак? Слизняк? Червь?"
Она бьет мужчину ладошками по лицу: "Ну же! Ну!!! Что ты как?"
Женщина не успевает выразить мысль: ее грубо хватают, переворачивают на бок, задирая высоко ногу, растягивая в рогатку, открывают настежь - входи и бери ее... И он входит, теперь видно его член, видно, как он входит и выходит из нее, разбрызгивая ее неудержимость по сторонам, заставляя ее истекать своим телом, пузыриться сдобой из соков этих двоих...
"Вот так, детка? Вот так ты хотела? Вот так? Так? Так???"
Мужчина берет верх! Женщина сдается и умолкает... на ее острой груди к тем следам, что были на ней уже давно, к тем двум следам рук Его, присоединяются новые следы... ее грудь рвут, растаскивают по сторонам, растягивают, выворачивают на изнанку... Боль ярка и желанна, она дает поверить в твою искренность, в твое желание: тебя хотят, тебя ценят, тебя любят! Скорость движений. Скорость бедер. Скорость члена... Брызги любви, разбитая плоть... секс, секс, секс, секс, секс, секс, секс, секс, секс...
Я пришел в себя лишь тогда, когда моя девочка слабо пошевелилась подо мною: "Андрюш, я хочу в туалет. Пусти, милый", - она встала, накинула поверх влажного тела висящий, как и всегда на своем месте - на спинке стула у окна, свой любимый голубой халат. Подавшись вперед телом, трясущимися руками оправила полы, облепив голубым цветом пот бедер. Собрав в крабик ладоней декольте, вышла, унося на себе взгляд, переполненный моим вновь рождавшимся желанием.
Желание вновь прикоснуться к тем формам, что струились, сочились развязностью, распущенностью, рожденными изгибами, что нарисовал художник страсти с помощью потовых желёз и шелка тряпицы, облегающей ее тело. Почему раньше я не видел ее такой? Почему наш родник пересох? Почему нам потребовался садовник, чтобы мы вновь ожили и напоили друг друга холодным, чистым ключом желания. Хотелось прижать ее вновь к себе, проплыть по ней руками, скользя по рожденным нашими с ней трудами усталым водам, разгоняя их по ее телу, омывая ее в этой соленой морской неге, вдыхать в себя ее биологический запах, запах плеч, рук, шеи, запах наших трудов, запах, что скопился под толщей вьющихся от усталости мокрых волос, в гуще отяжелевших от страсти бровей, ресниц... Как же я люблю ее! Как же я люблю свою Олю!!!...
В ту ночь, которой предшествовал этот вечер, мы не сомкнули глаз. Мы наслаждались друг другом, словно не виделись долгие дни, месяцы, годы! Все было вновь, как в первый раз, только она не молодая и глупая девчонка, и я не юный и гордый своим "подвигом" парень, а муж и жена, нашедшие в своих отношениях то, что смогло разжечь в них новое и неизведанное до сель чувство. Чувство таинства каждого из них. Чувство доверия. Чувство понимания...
Горин ей часто звонил. Они разговаривали между собою так, словно между ними ничего не случилось. Просто:
- Здравствуйте, Ольга! Как у вас дела?
Просто:
- Я рада Вас слышать! У меня все хорошо, а у Вас?
Мы с Гориным так же общались, и я знал, что он уехал на пару месяцев из города и больше они с Олей не встречались.
Мы с Олей словно родились заново в наших отношениях! Словно молодые целовались, обнимались, смеялись. Десяток лет не тронутая временем мебель раскачалась, разболталась по всем закоулкам нашей квартиры. Мы соединялись везде, где это было возможно, везде, где нас охватывало вновь нахлынувшее вдруг желание. Дети все чаще и чаще гостили у бабушек.
Но через месяц наших с ней безумств я стал замечать в ней тоску, еще через месяц она усилилась, перебравшись на поселение в ее глаза. Нет это была не та открытая тоска, что убивает и губит человека, она не тосковала открыто, не мешала нашему с ней счастью в быту. Она оживала и выходила из своего укрытия только в те моменты, когда мы безумствовали. Сидела на краешке зрачка, покачивала беззаботно ножками и чуть еле заметно вздыхала.
"А поехали в сауну? Оторвемся по полной! Помолодимся, - я прижал ладонь к попке Оли, - я же вижу, ты заскучала...- ладонь легко сползла по округлым ягодицам, "обыграла" лаской упругие шарики, игриво прикусила один из двух шаров.- А!? - еще раз укусила шар. - Хочешь ведь!? - и снова ласка, - Попаримся! Развеемся!"
Я развернул Олю к себе и, глубоко заглянув в ее глаза, прижав ее к себе, согнал со своего насиженного места тоску: "Обещаю удивить!!! Обещаю..." - это уже прошептал. И продолжая смотреть в глаза, возбуждаясь от обещанного, запустил руку в копну ее волос: "Ты готова!?"
Я любовался своей Олей, видя как ее тоска сменяется чем-то другим. Чего она ждала от меня??? Чем наполняла свою душу??? Угадала ли??? Но стоя перед ней, копошась в ее тягучих смолью волосах, иногда срываясь от переживаний на фальцет боли, дергая ее волос чуть сильнее, я понимал, что она готова. Еще как готова!
9
- Ну, и где твой подарок? Где обещанное??? - Оля поставила ножку на край скамьи и согнутым в турецкий ятаган пальчиком чертила на моем плече метку неудовольствия, - так где же подарок? - говорили эти ее движения.
Пальчик чуть сильнее прорезал кожу: - Где обещанное???
- Ну, милая, - я попытался отыграться, и тылом своего ногтя прощекотал ее внутреннюю сторону бедра ноги, что была бесстыже выставлена передо мной и развернута так, что то, что всегда у этой девочки было тщательно упрятано, самопроизвольно вскрылось, зияя "раной" Евы.
- Рученки!!!... - Оля игриво оттолкнула мои руки, устремившиеся туда, где так маняще раскрылся перед моим взором ее цвет. - Сюрприз!!!?
- А это и есть сюрприз! Начальная его часть - я, переиграв ее ладошки, замкнув их в оковы своих ладоней, припал губами к томительному соцветию. Тут же услышав вздох, полный блаженства, растянутое в: "И в с ё ё жееее!???"
Это был ее последний вопрос в этот вечер. Далее были лишь ответы:
"Ты много говоришь, детка! " Оторвавшись от нее, я поднялся со скамьи. Поймав ее рукой под дерзко выставленную ногу, рванул кверху, заставив ее ойкнуть от неожиданности и вцепиться в меня руками. Оля ещё что-то хотела сказать, в наигранном возмущении распахнув глазки, но я приложил к её губам свой указательный палец, дав ей этим понять, что игра началась и одно из ее правил молчание. Бросив ее на широкую кровать с белоснежным бельем, которое я отдельно проплачивал, желая чтобы во всем была красота и не нашлось ни малейшего повода для того, чтобы испортить сюрприз и тот настрой, который должен был сопутствовать ему, я опустился перед ней на колени. Все, что мне было нужно для продолжения задуманного, так же было подготовлено заранее и ждало своего часа, покоясь в комоде, который стоял рядом с кроватью. Игра продолжалась!
Шелковый шарф накрыл губы Оли.
Моя девочка была молодцом и не проронила ни слова, пока я затягивал узел на тыльной части ее головки пониже затылка.
Мне не нужны были ее вопросы и я не услышу их! Но вопросы у нее все же были и она уже начала оттягивать край шарфа, стянувшего ее ротик, чтобы найти ответ на него. Но проказница-рука была тут же наказана и обесточена стянутым на запястье бантом того же шелка, что покрывал любопытный ротик. Я уже заканчивал со второй ее лебедушкой, укладывая ее в раскинутую ленту третьего шарфа.
Острые коленочки Оли потеряли свои шипы, раскинувшись на вытяжку по сторонам. Румянец бантов украсил и их своим пафосом.
Медленно, с удовольствием я это проделал со своей милой и теперь, стоя над ее распростертым и беззащитным передо мной телом, загадочно улыбался ей, пугая ее своей таинственностью.
"А вот это нам может помешать", - разговаривал я не с ней, а со своим планом в голове, и поэтому, думаю, заставлял ее нервничать. Ну что ж, пусть понервничает. Не мне, ей было скучно. Полотенце, что еще хоть как-то скрывало ее тело от полного чувства беззащитности, сыграло двухстворчатой дверкой - рраз! - и Оля полностью обнажена и все, что она обычно прятала, бесстыже распахнуто настежь...
Тепловые пушки по углам комнатки