и непознаваема! Так или иначе, но в общении с Матюшей она являла себе самой неведомые черты и выходили такие вещи легко и свободно, она понимала им содеянное и сказанное, будто и в школе училась на «хорошо» и «отлично» и остальная школа жизни вся из легко складывающихся пазлов. Она незаметно для себя проникалась его духом и просто доверялась, остальное шло легко и Матюшины затеи становились её собственными, где интересы мужчины и женщины имеют общие корни и к ним её тянуло с естественной непосредственностью. Никаких революций и переворотов — зато милая нега и прелесть взглядов и касаний. Теперь она по-иному смотрела на театральную страсть Франечки и иногда листала книги с закладками текстов ролей. —
Дочка зрела и умнела, но в правильную сторону и скоромного и сокровенного в книжках нет. Зная мужицкую суть соседушки и такую невинность у старшенькой, она не могла не оценить своего Солнышка и воздавала в меру сил и способностей, а Солнышко светило ей и согревало сердце.
Как следствие этого, взрослая женщина — это нечто и с ней легко всегда.
Как-то после полуденной дойки на лесной опушке, набравшись от Солнышка энергии, Кланя угодила под раздачу «на посошок» и пока сам отдыхал, сама набрала целый подол ягоды и высыпала в лукошко Солнышку, покрыв его на три четверти. Она немножко покачала лукошко, играя спелой ягодой, сдула напавшие листики и пестики цветов и решила добрать ягоды, чтобы лукошко стало полным. Женщина осторожно скользнула в сочный ягодник и наклонилась к кустам, выискивая веточки рясные с ягодой покрепче. И не заметила, как сам открыл глаза и сквозь щелочку между пакетом и ведром следит за ней. Зрелище изумительное — Кланя напротив солнца и до неё всего-то несколько метров! Ну и совсем редкое: зритель лежит на траве, дама стоит рядышком, а невысокое солнышко гуляет по женским прелестям.
Платье просвечивало насквозь и фигура женщины была ярче самых дорогих картин. Он долго любовался полотном природного мастера, где женские прелести образовывали гармоническую совокупность зрительного и чувственного образа. В голове ещё не утихла симфония от недавнего соития с ароматами из самой женской сути. Вспышки и протуберанцы оттуда подобны солнечным в самом пике активности и из обонятельной памяти не выветривались! И тут возмутились конь гривастый и губы, возжелавшие красотку. — Негоже им так томиться! И молодой мужчина подкрался, чтобы вернуть сокровища.
Прильнув сзади и обняв одной рукой, вторую запустил на грудь, ещё неотстывшую от недавнего с острыми кончиками и капельками молозива, выступавшими снова и снова. Он потёрся щекой о лицо женщины и прижал к себе:
- Какая же ты, Клюха, заебическая! — уронил он на ушко и ещё раз приласкал, на что чуть позже, оклемавшись от женского, она прошептала, оборотясь и от мужней щеки не отрываясь, так сладко всё:
- Какая я, скажи, мой батюшка?
Он повернул женщину к себе, наклонился к её устам и стал пить и сводить с ума. Нежно пить и страстно сводить он умел, а она знала про сии умения. Когда любишь, такое легко и чувство без слов переливается в женщину. Будто она и не рыдала совсем недавно, и не маялась от непосильных спазмов внутри себя, и обжигающая мужеская сущность не терзала женскую до крови и смертоубийства. Однако этих напастей хотелось ещё и ещё и Кибела в ней окончательно взяла верх: она извернулась и пальчиками достала коня гривастого, тот готовно к ним прилип в ожидании и предвкушении. Сумасшествия хотелось ещё и ещё и она шепнула:
- Спаси и сохрани!
Он одним движением снял платье, отметив упавшие тяжёлые груди, ухоженную по-деревенски причёску пизды и на её движение к себе сказал:
- Погоди, дай налюбоваться! — она остановилась, впитывая обожание и поклонение, которых ни от кого более не знала. Конь гривастый подрагивал наготове, но ему свободы нет, сначала из источника пьют глаза и сердце. И он сказал роковую фразу, зная, как она желанна:
- Ну, Франечка, ну миленькая целочка, сейчас я тебе задам! — от этого у неё прежде темнело в глазах и закипало во всём теле. Так вышло и на этот раз. Он аккуратно опустил любимую на траву, въезжать не торопясь и всё в ней исследуя. Она только что была под ним, являя совершенство и сумасшествие во всём теле, не минуло и трети часа, как пошли перемены и у бедра совсем иная палитра ароматов, а шелковистость и вообще с прежней не родня! И губы, заказавшие эту игру, стали терзать женщину, возбуждаяя и лаская, а пальчики доигрывали чувственную балладу до конца. Она плакала и причитала, умирала и воспаряла ввысь, а он накачивал её мужеской силой без слов и одним скрипом зубов сообщая свою тягу.
Когда всё мужеское попало по назначению, оба слегка расслабились, но без разъединения и с тяжким дыханием. Отдышавшись, она прошептала:
- В который раз сегодня, а сладко будто в первый! — и через несколько минут услышала ответ:
- Знаешь, почему я пришёл сюда?
- Скажи.
- Я в журнале нашёл стихи, они почти про нас.
- Ну-ка, ну-ка! — оживилась сама.
- Я их выучил, там немного, — сказал Матвей, выбрался из самой и начал читать:
Кланя ягода-малина,
Алых губ витой изгиб,
Хмель — куда заморским винам:
Лишь вдохнул и враз погиб!
Чую, зельем окропила,
Возродился сердца стук
И сребром от Клани милой:
- Будет спать тебе, пастух!
- И впрямь, про нас! — ответила она и вновь привалилась к нему, усталость куда-то делась, а вместо неё тело окутала нега.
- Корова подоена, ягода собрана, пора и честь знать, — сказал он и подал руку. Она почти взлетела и они кругами, попутно добирая ягоду в лукошко для Клани, выбрались на другую тропу, чтобы ни с кем из доярок на полдня не встретиться и не сбить высокий настрой. Поближе к деревне переключились на рутинное и потом на любовную машину. На самом подходе к околице, когда уже рукой подать, тропинка скользнула к березнику, давнишнему месту всех поколений для первых свиданий, поцелуев и прочего для юных, но и зрелые особы этими целительными зарослями не гребовали.
Он взял её за руку, чтобы всё по правилам и заглянул в очи. Они потемнели и стали чуть не грозовой тучей. Она только-только, самую малость отошла от любови в малиннике, однако новая напасть уже ею овладела: березник манил давно и свежесть белизны здешнего с чистотой особого аромата всегда опьяняла. Теперь же прежнее смешалось с недавним и из неё прямо-таки изверглось:
- Выеби здесь! — она подняла потемневшее лицо на мужа и тот стал Кроносом, ебущим всё и всегда! Ей именно так и хотелось и он это сделал. После всего принятого и отмеренного за три недавних раза она не могла ни отдышаться, ни подняться, ни что-то различить вокруг. Матвей привалил её тело к себе, приподнял торс на свою грудь и стал лечить, смазывая парным молоком уста и она стала слизывать белые живительные капли, а потом пить из чашечек крупных листиков и завершилось исцеление ягодками, которые он укладыал на пылающие нежные губы. Они тоже своего прихватили, однако нисколько трудов не сторонились.
- Жива? — спросил он и она шевельнула ресницами, не в силах на что-то другое. Она полежала на Матюше ещё пару минут и стала приходить в себя. Тело будто чужое и только что миновало молотилку, а внутри и вообще кошмар — пизда так из ебли и не вышла!
Они уже такое проходили не раз, принялись за дело и вскоре ноги сошлись более-менее, а сосочки не одолевали болью, замешанной на божественной нирване. Она оперлась на мужа и тихонечко поднялась, поводя ногами и бёдрами, чтобы неспешно побрести, поскольку они и так с полдня сильно задержались. А он стал отвлекать от грустного и завёл речь о фирменном угощении от Клани: блины с тёртыми яблоками в тесте и сметаной со свежей малиной. За беседой они подошли к дому и у крыльца шаг у женщины стал почти естественным, а груз с полной дойкой молока как-то оправдывал усталость и лёгкую рассеянность обычно энергичной хозяйки. Ну и сосед со вторым ведром от дойных коз и лукошком ягоды сверху были свидетельством и крышей длительного отсутствия.
