Наташа, наклонившись надо мной, нащупывает и тихонько трясёт моё плечо в темноте. Говорит полушепотом, чтоб не разбудить спящего под моим боком четырехлетнего Илью: вставай, я вернулась. Мягкое облако алкоголя с её губ долетает вслед. Свет косой полосой из далёкой прихожей. Четыре утра.
Мне как будто только что длинно снилось и оборвалось, как невидимая, неопределимая во сне женщина сладко посасывает мне, спящему предутренне-мёртво, мой вставший сквозь сон член, едва вытащив его из ширинки недорасстегнутых джинсов. Постепенно просыпаюсь. Член вытянут, перенапряжен, зудит, чувствую сразу. Пытаюсь как можно осторожней сесть на кровати, не потревожив ребёнка. И заодно разделить сон и явь. Коротко трогаю молнию джинсов, в которых заснул: расстегнута больше чем наполовину; стойкий выглядывает из неё крепко налитой головкой… Не поймешь. Нет, вряд ли она это делала. С чего? Скорее, сам расстегнул и дрочил на свой занимательный сон, не просыпаясь.
Поняв мое пробуждение, Наташа отходит в сторону, к вытянутому плоскому зеркалу, закрепленному на стене в комнате нашего сына. Встает перед своим отражением вполоборота. Главными достопримечательностями своего ладного телосложения — ко мне. Со сна, мои глаза хорошо видят в полумраке. На ней чёрные плотные чулки почти до паха. Вязь широких резинок упирается под самый скат развратных ягодиц. Чёрные хищные туфли на тонком высоком каблуке. Чёрный ажурный топ, которого не хватает даже на верхнюю четверть спины — спереди едва прикрывает ее небольшие торчащие груди; нижний округлый их край и вовсе не прячется, выглядывает упруго, явно, бесстыдно до самых острых сосков. Не удержать. Зато рукава на всю длину. И в довершение — чёрные трусики сверхтонкой полоской-веревочкой, которую она сейчас, стоя перед зеркалом, приспускает до середины своей замечательной круглой попки. Покручивая бёдрами слегка, чтоб я ничего не пропустил.
Встал? Пойдём, — говорит она, и шагает в дверной проем…
Я иду прямо за ней по узкому коридору не отрывая взгляд от ее наряда. От её белой подвижной задницы, перерезанной посередине этой вероломно приспущенной скрученной чёрной полоской. Она знает, что я смотрю.
Нравится? — спрашивает, не оборачиваясь.
Я даже не сразу расслышал — так увлечён.
Смело, — хмыкаю я как можно более нейтрально. — Особенно если б Илюха проснулся…
Ничего, — парирует Наташа, так же не оборачиваясь. — Он ещё и не такое увидит. Когда вырастет.
В прихожей ещё зеркало. Больше. Поворачивается к нему спиной. Её крайне кокетливым, ввразительнымзавершением. Довольно подправляет сползающую скрученную ткань. Не на место, нет, — обратно на центр своих броских оттопыренных полушарий.
Спереди эта веревочка режет по середине мыска. Изысканно. Эротично. Все, что было в моем теле твёрдым при пробуждении, успокоиться не успело. Без шансов.
Осуждаешь? — спрашивает игриво.
Я неопределенно киваю в ответ.
Не хочу показывать, как меня всё волнует. Справлюсь.
Она решает ещё раз пройтись по длинному подиуму-коридору. Удаляется с модельным стуком каблуков. Чуть вихляет.
А я теперь всегда так хожу, когда выпью, — произносит она с вызовом. — Радую себя. Моя квартира, ночь, никому не мешаю. Если конечно гостей нет, — хихикает. — Тогда может и мешаю. Смущаю.
Я всегда любил ее фигуру. Хрупкую. Длинную. Изгибистую. Любил и любовался. Всегда. И сейчас особенно.
Но тебя я вряд ли засмущаю. Я же бывшая. Ты меня всякой видел. Не должно быть никакого воздействия, — добавляет она, вернувшись к зеркалу.
Я застыл перед ней в ярком квадрате прихожей. Машинально, бесцельно, околдованный её женской игрой с отражением. Я не очень соображаю, что дальше, куда мне, когда… И чтоб она себе ни думала — воздействие явно есть. Давно давит.
Не знаю, уникально ли, но меня никогда так бешено не возбуждала ни одна чужая, незнакомая мне женщина — пусть самая шикарная, модельная, раздетая, готовая, похотливая, какая угодно — как возбуждала моя, своя — та, с кем живешь или жил, которую знаешь до родинки в паху, которая близка. Которую драл каждый день. Несравнимо. Как сейчас: я смотрю на непослушную задницу своей бывшей жены, и не могу не думать о тонкой аккуратной щели под ней, под этой двойной бесстыдно выпуклой формой, не могу не вспомнить как это чувствуется, когда ты с ней, в ней, внутри. Когда вонзаешься. Когда влажно. Вот это возбуждает по-настоящему. Когда уже знаешь. Когда было. Когда всё с ней — о близости. А не неловком перепихоне с ненужным, случайным, незнакомо пахнущим телом. Это я знаю про себя точно.
А когда выпью побольше, как сегодня, — моя экс- отступает от любимого зеркала в проём полупустой просторной гостиной, где тот же геометричный скос света из яркой прихожей. — Тогда хожу вот так.
Она стягивает с себя трусики совсем. Там, вглубине, опираясь рукой на угадываемую тёмную стену. Я вижу, как они цепляются за длиннющие её каблуки, словно пытаясь ещё спасти меня, не сдавать, остаться. Но она справляется ловко. Бросает их невесомо, дугой — в темноту. Возвращается в полосу света. Ближе. Все её незакрытые чёрным места сияют ещё ярче.
Ну, покидаешь нас? — спрашивает, чуть выгибаясь, покачиваясь на длинных шпильках. — Наш гостеприимный дом…
Не оторваться, не отвлечься. Уже не знаю ответа. Молчу. Да, вроде уеду. Или досплю до утра здесь. Но здесь — только ее диван. А я не хочу ничего усложнять.
Решай, — говорит она, скинув со стуком туфли и принимаясь плавно стягивать с себя все остальные ткани. — У меня ванна наливается.
Точно. Слышен тугой шум воды из крана за одной из дверей.
«Спасибо, что посидел с Ильей», — добавляет Наташа.
Взлетают скоро по сторонам чулки и топик.
Уже совсем обнаженная, Наташа изящным движением протискивается мимо меня, сжав тонкими нарочито вытянутыми пальчиками свои отвердевшие коричневые соски.
«Надумаешь полюбоваться на мои маленькие, но очень фигурные титьки — заглядывай. Вот на эти… Может словишь ещё что интересное».
И сверкнув овальными бёдрами исчезает за дверью.
Я один в коридоре.
Стараюсь вернуться на рельсы.
Точно не надо ничего усложнять. Ни в коем случае. Мы расстались. Разъехались навсегда пару месяцев как. Насовсем. С обвинениями, обидами, нервно, трудно, мерзко. Со слезами и гадостями. Не забыть бы. Ничего не изменилось. Сегодня мы здесь лишь по спонтанному доброму договору, что пол-выходного я с сыном, она по своим делам, а вечером ей бы в клуб в кои-то веки, у неё тоже должна быть личная жизнь (с чем я точно согласен), заодно по возможности отрыв и туса, так что будет мне благодарна, если я сам накормлю и уложу ребенка спать и побуду с ним до её приезда с загула где-то под утро или пусть вдруг позже. Не сложно. Я скучаю по нему, по нашему славному сыну, и останусь без всяких вопросов. Даже искренне пожелаю тебе настоящего веселья, Наташа, свидания, танцев, чего только захочешь в этом клубе, не беспокойся здесь ни о чем.
К настолько живописному продолжению только не был готов: к чулкам, каблукам, голой заднице, соскам в пальцах…
Не был? Зная её столько лет, ты знал, что так запросто будет. Может. А может этого и хотел…
Стою не шелохнувшись. Не хочу рассуждений. Слушаю шум воды. Грохот воды спасает от лишних мыслей. От путаницы. Стихает резко. Тишина теперь.
Долбаные летние ночи, делают всё романтичным. Когда не следует.
Я не хочу представлять себе эту ванну, полную пены, и её, голую и вытянувшуюся сейчас там, за тонкой дверью, закручивающей кран. Знакомым, виденным сто раз прежде обычным обнаженным движением. Но представляю.
Вот дерьмо.
Мои кроссы приткнуты к плинтусу, надеть их и выйти. Захлопнув тихонько дверь. И ничего не будет. Вызовешь лифт, громоздкий и шумный посреди ночи, вниз на «1», гулкие десять шагов до железной подъездной двери — писк кнопки наощупь, и воздух плотно-синий, свободный, прохладный, «бэха» ждёт совсем рядом у тротуара, зашелестит, абсолютно пустое шоссе, через полчаса дома…
Я отлично знаю, что должен сделать. Подробно. Детально. Но всё стою. Медлю. Дерьмо. Так понятно…
И в итоге делаю шаг совершенно в другую сторону. Резко. Стянув с себя за этот стремительный шаг футболку. Ручка двери в ванную, не задерживает ни на долю, как податлива, конечно же не на защёлке… И всё. Я там, где совсем не должен.
Наташа сидит в пенной воде, поджав под себя тонкие ноги, смывает бережно остатки мыла со стройного живота.